Неточные совпадения
Самое значительное и очень неприятное рассказал Климу о народе отец. В сумерках осеннего вечера он, полураздетый и мягонький, как цыпленок, уютно
лежал на диване, — он умел
лежать удивительно уютно. Клим, положа голову на шерстяную грудь его, гладил ладонью лайковые щеки отца, тугие, как новый резиновый мяч. Отец спросил: что сегодня говорила
бабушка на уроке закона божия?
«Как это они живут?» — думал он, глядя, что ни
бабушке, ни Марфеньке, ни Леонтью никуда не хочется, и не смотрят они на дно жизни, что
лежит на нем, и не уносятся течением этой реки вперед, к устью, чтоб остановиться и подумать, что это за океан, куда вынесут струи? Нет! «Что Бог даст!» — говорит
бабушка.
В один такой час хандры он
лежал с сигарой на кушетке в комнате Татьяны Марковны.
Бабушка, не сидевшая никогда без дела, с карандашом поверяла какие-то, принесенные ей Савельем, счеты.
На поясе и в карманах висело и
лежало множество ключей, так что
бабушку, как гремучую змею, можно было слышать издали, когда она идет по двору или по саду.
От этого, бросая в горячем споре бомбу в лагерь неуступчивой старины, в деспотизм своеволия, жадность плантаторов, отыскивая в людях людей, исповедуя и проповедуя человечность, он добродушно и снисходительно воевал с
бабушкой, видя, что под старыми, заученными правилами таился здравый смысл и житейская мудрость и
лежали семена тех начал, что безусловно присвоивала себе новая жизнь, но что было только завалено уродливыми формами и наростами в старой.
Когда умерла
бабушка и меня привели на ее похороны, мне было лет шесть, я был поражен, что она
лежала в гробу в монашеском облачении и ее хоронили по монашескому обряду.
Целый день дед,
бабушка и моя мать ездили по городу, отыскивая сбежавшего, и только к вечеру нашли Сашу у монастыря, в трактире Чиркова, где он увеселял публику пляской. Привезли его домой и даже не били, смущенные упрямым молчанием мальчика, а он
лежал со мною на полатях, задрав ноги, шаркая подошвами по потолку, и тихонько говорил...
Пришла мать, от ее красной одежды в кухне стало светлее, она сидела на лавке у стола, дед и
бабушка — по бокам ее, широкие рукава ее платья
лежали у них на плечах, она тихонько и серьезно рассказывала что-то, а они слушали ее молча, не перебивая. Теперь они оба стали маленькие, и казалось, что она — мать им.
Бабушка, сидя около меня, чесала волосы и морщилась, что-то нашептывая. Волос у нее было странно много, они густо покрывали ей плечи, грудь, колени и
лежали на полу, черные, отливая синим. Приподнимая их с пола одною рукою и держа на весу, она с трудом вводила в толстые пряди деревянный редкозубый гребень; губы ее кривились, темные глаза сверкали сердито, а лицо в этой массе волос стало маленьким и смешным.
Я
лежу на широкой кровати, вчетверо окутан тяжелым одеялом, и слушаю, как
бабушка молится богу, стоя на коленях, прижав одну руку ко груди, другою неторопливо и нечасто крестясь.
Но вот наконец я сдал экзамен в третий класс, получил в награду Евангелие, Басни Крылова в переплете и еще книжку без переплета, с непонятным титулом — «Фата-Моргана», дали мне также похвальный лист. Когда я принес эти подарки домой, дед очень обрадовался, растрогался и заявил, что всё это нужно беречь и что он запрет книги в укладку себе.
Бабушка уже несколько дней
лежала больная, у нее не было денег, дед охал и взвизгивал...
Через несколько дней я,
бабушка и мать ехали на пароходе, в маленькой каюте; новорожденный брат мой Максим умер и
лежал на столе в углу, завернутый в белое, спеленатый красною тесьмой.
Однажды вечером, когда я уже выздоравливал и
лежал развязанный, — только пальцы были забинтованы в рукавички, чтоб я не мог царапать лица, —
бабушка почему-то запоздала прийти в обычное время, это вызвало у меня тревогу, и вдруг я увидал ее: она
лежала за дверью на пыльном помосте чердака, вниз лицом, раскинув руки, шея у нее была наполовину перерезана, как у дяди Петра, из угла, из пыльного сумрака к ней подвигалась большая кошка, жадно вытаращив зеленые глаза.
Бабушка не спит долго,
лежит, закинув руки под голову, и в тихом возбуждении рассказывает что-нибудь, видимо, нисколько не заботясь о том, слушаю я ее или нет. И всегда она умела выбрать сказку, которая делала ночь еще значительней, еще краше.
—
Лежит, в запон [Запон — искаж. зипун: крестьянский кафтан из толстого сукна.] обернут, — задумчиво и таинственно сказывала
бабушка, — еле попискивает, закоченел уж.
Ночью,
лежа с
бабушкой на полатях, я надоедно твердил ей всё, что помнил из книг, и всё, что сочинял сам; иногда она хохотала, но чаще журила меня...
Вся Самосадка сбежалась провожать
бабушку Василису на свой раскольничий «могильник», где
лежали деды и прадеды.
Она повела нас в горницу к дедушке, который
лежал на постели, закрывши глаза; лицо его было бледно и так изменилось, что я не узнал бы его; у изголовья на креслах сидела
бабушка, а в ногах стоял отец, у которого глаза распухли и покраснели от слез.
Мать
лежала в постели, отец хлопотал около нее вместе с бабушкой-повитушкой (как все ее называли), Аленой Максимовной.
Видя мать бледною, худою и слабою, я желал только одного, чтоб она ехала поскорее к доктору; но как только я или оставался один, или хотя и с другими, но не видал перед собою матери, тоска от приближающейся разлуки и страх остаться с дедушкой,
бабушкой и тетушкой, которые не были так ласковы к нам, как мне хотелось, не любили или так мало любили нас, что мое сердце к ним не
лежало, овладевали мной, и мое воображение, развитое не по летам, вдруг представляло мне такие страшные картины, что я бросал все, чем тогда занимался: книжки, камешки, оставлял даже гулянье по саду и прибегал к матери, как безумный, в тоске и страхе.
Иногда я заставал ее перед зеркалом, — она сидела на низеньком кресле, причесывая волосы; концы их
лежали на коленях ее, на ручках кресла, спускались через спинку его почти до полу, — волосы у нее были так же длинны и густы, как у
бабушки. Я видел в зеркале ее смуглые, крепкие груди, она надевала при мне лиф, чулки, но ее чистая нагота не будила у меня ощущений стыдных, а только радостное чувство гордости за нее. Всегда от нее исходил запах цветов, защищавший ее от дурных мыслей о ней.
Однажды, когда я
лежал на крыше,
бабушка позвала меня и негромко сказала, кивнув головой на свою постель...
«Полно, варварка, проказничать со мной; я старый воробей, меня не обманешь, — сказал он, смеясь, — вставай-ка, я новые карточки привез, — и подойдя к постели и подсунув карты под подушку, он прибавил: — вот на зубок новорожденному!» — «Друг мой, Андрей Михайлыч, — говорила Софья Николавна, — ей-богу, я родила: вот мой сын…» На большой пуховой подушке, тоже в щегольской наволочке, под кисейным, на розовом атласе, одеяльцем в самом деле
лежал новорожденный, крепкий мальчик; возле кровати стояла бабушка-повитушка, Алена Максимовна.
Гордей Евстратыч тяжело перевел дух и еще раз обвел глазами комнату Фени, точно отыскивая в ее обстановке необходимое подкрепление. Девушка больше не боялась этого гордого старика, который так просто и душевно рассказывал ей все, что
лежало у него на душе. Ее молодому самолюбию льстило особенно то, что этакий человек, настоящий большой человек, точно советуется с ней, как с
бабушкой Татьяной.
Егорушка думал о
бабушке, которая спит теперь на кладбище под вишневыми деревьями; он вспомнил, как она
лежала в гробу с медными пятаками на глазах, как потом ее прикрыли крышкой и опустили в могилу; припомнился ему и глухой стук комков земли о крышку…
Бабушка считала эту волю для себя священною и повиновалась ей, но сердце ее не
лежало к институту.
Так разговаривали в низенькой избушке, часу в 12-м ночи, внук лет десяти с своей старой
бабушкой, подле которой он
лежал на полатях.
В отворенные двери магазина я видел, что
бабушка уже
лежала на столе.
— Как будто бы ничего. Когда ты уехала тогда с Сашей и пришла от тебя телеграмма, то
бабушка, как прочла, так и упала; три дня
лежала без движения. Потом все богу молилась и плакала. А теперь ничего.
По утрам на мне
лежит обязанность читать вслух
бабушке «Московские ведомости»…
Внучек был возмущен этим зрелищем и убежал от него; но для
бабушки это была обыкновенная семейная расправа: на то уж и плетка
лежала под подушками.
Старый дом в Гори продавался. Слуги расходились. Веками насиженное гнездо Джаваховского дома разорялось и переходило в чужие руки. Люда не могла даже проводить меня к
бабушке. Она
лежала больная вследствие пережитых роковых событий. Доставить меня к чужой, незнакомой княгине Джавахе взялся Доуров.
Теперь мы шли по большому сумрачному двору, где то и дело встречались полуразвалившиеся постройки — сараи, погреба и конюшни. Когда-то, очень давно, должно быть, он процветал, этот двор, вместе с замком моей
бабушки, но сейчас слишком наглядная печать запустения
лежала на всем. Чем-то могильным, нежилым и угрюмым веяло от этих сырых, заплесневелых стен, от мрачного главного здания, смотревшего на меня единственным, как у циклопа, глазом, вернее, единственным огоньком, мелькавшим в крайнем окне.
И прежде, чем
бабушка могла догадаться, что я намерена сделать, и удержать меня, я подскочила к столу, где
лежала ненавистная толстая книга, и, захватив рукой несколько страниц, с ожесточением вырвала их из книги. Потом разрывая их на клочки, я кричала, давясь слезами и бешенством...
Бабушка сидит на печке, свесив ноги, стонет и охает; дедушка
лежит на полатях и кашляет, но, заметив меня, сползает вниз и идет через сени в горницу.
После смерти отца мы с матушкой остались не только нищими, но на нас
лежала вина разорения моей престарелой бабки и теток, имение которых, заложенное для моего отца, было продано с молотка вместе с тою банею, где я так мученически страдал от
бабушки и ее здоровых латышек, голые тела которых так жестоко смущали мою скромность.
— Есть чему завидовать! — презрительно сказал он. — Вот у
бабушки моей в Тифлисе действительно несметные богатства. У нас там дом в три этажа, сплошь засыпанный разными драгоценностями! Мы ели на золотых блюдах, а за одну только рукоятку дедушкиного кинжала можно получить целый миллион туманов. [Туман — золотая монета в 10 рублей.] А сколько слуг было у
бабушки… В саду били фонтаны сладкого вина, а вокруг них
лежали груды конфет…
Помню я, у
бабушки, в старинном комоде, был ящичек, где
лежали разные старинные штучки: флаконы, сердолики, медальоны, печатки, табакерки.